Тамбовское крестьянство сформировалось постепенно и его составили самые разнообразные элементы. До XVII столетия в наши лесные дебри и дикие поля шли вольные, гулящие люди, которым на родных пепелищах нудно было от силушки, как от тяжелого бремени, и шли они в наши места, избывая неволи и ища раздолья... В XVIII столетии край наш начал переполняться невольными переселенцами, которых тянули на новые места их владельцы. В то же время вся наша Мещера успела уже обрусеть. Часть местной Мордвы постигла та же участь. Все тот же великороссийский элемент сумел ассимилировать и Малороссиян и многих Татар, издавна в значительном количестве населявших нашу сторону... Думаем, что разнообразный этнографический состав нашего крестьянства влиял немало на известный Тамбовский религиозный мистицизм и рационализм. Но прежде, чем говорить об этом, мы сделаем общий исторический обзор на тему о наших крестьянах.

Крайне неприглядна была наша крестьянская жизнь. Для многих наших крестьян самая смерть, этот всеобщий примиритель, нередко являлась при особых и чрезвычайных обстоятельствах. Иной, например, провалился в колодезь и утонул там, другого задавил воз с овном, третий погиб под глыбою глины, которую копал он, или под деревом, неосторожно срубленным; иного разорвали волки или медведь задавил или бык забодал или конь убил копытом или свиньи съели; кого зацепило крылом мельницы-ветрянки, кто умер от излишнего употребления горячего вина или от неудачного оскопления, кто безвременно лег на кулачном бою...

Выражая темные стороны нашего отжившего крестьянства, мы прежде всего скажем о крестьянских волостных и вотчинных начальниках.

Многие Тамбовские крестьяне, попавши в волостные или вотчинные начальники, сразу забывали про свое кровное и нравственное родство с остальным крестьянством и делались его бичами. Мы так думаем на основании множества добытых нами архивных фактов.

В 1802 году в селе Сеславине, Козловского уезда, волостным головою был некто Жмаев. «Соделавшись властителемъ целаго селения,— жаловались на него Сеславинские однодворцы,— Жмаевъ делалъ жителямъ разныя притеснения, принуждалъ работать на себя безъ всякой платы, общественныя земли самовластно отдавалъ разнымъ купцамъ или же запахивалъ самъ, сколько хотелъ. Кто же противился ему, техъ бивалъ безъ милосердия, заковывалъ въ железа и содержалъ подъ карауломъ».

Между прочим голова Жмаев произвольно распоряжался рекрутскою очередью и по этому поводу брал с однодворцев рублей по 200 и более. Если же иногда ему нужны были лишние деньги, то он без церемоний собирал их с Сеславинских обывателей, копеек по 30 с души. Некоторые крестьяне не могли удовлетворить Жмаева деньгами и за это биты были им с чрезвычайною жестокостью.

И в своей семье грозный Сеславинский голова был суровым деспотом. Родного брата отдал он в солдаты, а жену его согнал со двора и пустил по миру.
Долго неистовствовал Жмаев, наконец, попал под суд. Когда ему объявили об этом, он сказался больным, так что его привезли в Козлов насильно. На все вопросы во время судоговорения Жмаев отвечал так: «я болен и отвечать не могу и ничего не помню». Очевидно, он расчитывал на известный характер прежних судебно-административных порядков и отчасти не ошибся в этом. Дело Жмаева окончилось для него довольно благополучно. Его отставили от должности и напутствовали в село Сеславино 50 ударами батожьем.

Одновременно с Жмаевым в Козловском уезде свирепствовал сельский заседатель Малышев. До какой степени он был лют относительно казенных крестьян Козловского уезда, видно из следующего. В течении нескольких месяцев 1802 года с одних крестьян села Хмелевого он выпил водки на 400 рублей и все это в одном кабаке названного села.

Таких лихих сельских начальников, как Жмаев и Малышев, в начале настоящего столетия было у нас очень много. Передавать их имена — значит вдаваться в слишком скучные подробности. Поэтому мы переходим к вотчинному начальству, краткое указание на которое уже сделано нами в предыдущей главе.

В 1805 году в селе Конобееве приказчиком был некто Аронов, который в отсутствие помещика любил держать себя настоящим вельможным барином. Однажды он пришел в церковь. Священник говорил в это время проповедь. Тогда Аронов громко сказал ему: «будет тебе читать, замолчи!» Недели через две после этого, именно 26 марта, Конобеевский приказчик опять был в церкви и громогласно выбранил там дьячка за неудовлетворительное пение. А 27 марта Аронов после обедни остановил народ в церкви и вслух прочитал священнику предписание об удалении его из прихода. Молча слушал народ грозного приказчика и, конечно, не мог подать помощи своему пастырю. Уже в Тамбове злополучный священник Алексей Сергиев нашел себе защитника в лице епископа Феофила, который, как известно, отличался строгостью к духовенству, но в то же время при случае умел и заступиться за него.

Еще лютее Аронова был некто Кугушев, бурмистр помещика Муханова в селе Кочемирове, Темниковского уезда. Однажды он велел взять с поля дьяконского сына, малолетнего Якова, на господский двор и приказал сечь его плетьми. На крик ребенка прибежала его мать, а за нею и отец. Но суровый барский наместник нисколько не смутился этим и продолжал свое дело. Мало того, дьяконицу он тоже высек, а дьякону грозил смертно... Это было в 1812 году.

Подобных фактов самодурства и лютости сельских властей было у нас слишком много и они всем известны. Поэтому мы их оставляем и переходим к дальнейшему изображению нашей прошлой крестьянской жизни.



В прежние времена у нас никто не думал о просвещении крестьянства. Поэтому крестьяне наши были слишком далеки от культурной жизни. Это выражалось, между прочим, в огромном количестве крестьянских преступлений. В архивных документах Тамбовской уголовной палаты нам постоянно встречались дела то о зарезании, то об отравлении, удушении, то о грабежах, воровстве и потравах всяких, то о растлении даже дочерей и внучек... В 90-х годах прошлого столетия Тамбовская губерния терпела страшные пожарные бедствия. Горели города и села, деревянные и крытые соломою; горели хлебные скирды и всякие товарные склады; горели наконец домашние животные и даже люди, в особенности дети. Словом, исконный наш враг — красный петух гулял на всей своей воле... Разумеется, были пожары и от неосторожного обращения с огнем, но нередко происходили они от поджогов. Многие крестьяне мстили своим владельцам за поруганную честь жен, сестер и дочерей; мстили также и за свои собственные увечья, за разорение бедных домов своих и вообще за всякое изнурение.

В 1798 году крестьянка помещицы Дуловой Пелагея Иванова, бывшая под особенной барской опалой, оставила свою семью и убежала в лес. Через две недели ее поймали и привели к барыне. Началось обычное сечение. Иванову секли лозами и били палками. По всему телу ее, от шеи и до пяток, пошли сине-багровые пятна. Беглая наконец умерла под палками. Когда узнали об этом дворовые, то собрались в людской избе и составили совет. «Ну, так и быть,— сказал в это время дворник Алексей Федоров,— иду на пропалую; пусть другие люди помолятся за меня Богу».

—Алексей,— сказала на это Федорову жена его,— что ты задумал, зачем идешь на пропалую?

—Не твое дело,— прервал ее Федоров,— иди, куда идешь.

С этими словами он взял кремень и трут и отправился к барскому дому. Через полчаса дом Дуловой уже весь объят был пламенем.

Чаще всего поджоги в Тамбовской губернии совершались вследствие мелких соседских ссор и семейных недоразумений.

7-го мая 1799-го года в селе Хоботце, Козловского уезда, сгорело 27 дворов. Поджигателем был крестьянин Клычников, известный в околодке пьяница и буян.

—Зачем ты учинил поджог?— спросили его члены Козловского земского суда.

—Был я голоден,— отвечал Клычников,— и мне не дали есть; просил я у односельцев водки, тоже не дали; и вот я не пожалел и себя: и моя изба сгорела.

Около того же времени однодворец стрелецкой слободы Никита Гололобов, человек уже преклонных лет, стал очень внимательно и нежно обращаться с своей невесткой Анной. Та отказывалась от старческих ласк. За это старик стал бить ее. Тогда она подожгла его дом, а сама убежала к отцу.
В селе Двуречках, Липецкого уезда, крестьянка Аграфена Пахомова была в таком гонении от свекрови, что нередко вынуждена была побираться и скрываться у соседей. Суровая свекровь по три дня не давала ей есть и приковывала на цепь к печке. Аграфена Пахомова пошла тогда к приходскому священнику с жалобою и получила от него такой ответ: «слушайся свекрови и не шляйся по дворам». На другой день после этого в Двуречках был пожар. Первым загорелся тот самый дом, в котором жила Аграфена Пахомова...

Тамбовские поджигатели часто делали свое дело с замечательною дерзостью и даже предупреждали жителей о своих планах подметными записками. 15-го июля 1800 года на Тамбовской сенной площади крестьянин Панков говорил: «вчерашнего дня господин губернатор Александр Борисович Палицын шел по каменному мосту и поднял записку, а в той записке было означено, что скоро город Тамбов будет зажжен с трех сторон и от таких слов губернатор упал». И действительно, ночью с 15-го на 16-е июня в Пушкарской части сделался пожар: загорелась пустая и запечатанная баня. К счастью пошел дождь и пожар прекратился. Наутро во второй части пожар вспыхнуть разом в двух местах. В течение двух часов сгорело 113 домов и 1 человек. Через день снова в Тамбове был пожар. Таким образом подметная записка, прочитанная губернатором Палицыным, была не пустою шалостью, а действительною угрозою со стороны каких то злоумышленников... Поджигателей не нашли.

Сколько именно было пожаров в Тамбовской губернии в 90-х годах прошлого столетия и каковы были убытки от них, этого, по отсутствии статистических данных в Тамбовских архивах, мы сказать не можем. С уверенностью в справедливости своих слов мы можем сказать только то, что ежегодные Тамбовские пожарные убытки всегда отличались громадностью. Об этом можно судить по следующим фактам. Во время Тамбовского польского пожара 1800 года огонь охватил пространство в две квадратные версты. Многие жители остались тогда без крова и пищи. Пожар так был силен, что слабые пожарные команды оставили свое дело и были только зрителями ужасной катастрофы… В июне 1803 года в Тамбове было 6 пожаров. Гореть начинало обыкновенно в нежилых строениях, поэтому губернатор Палицын, подозревая поджоги, составил земскую стражу из 200 обывателей…

Постоянные местные пожары вызвали даже Тамбовcких крестьян на изобретения. В конце прошлого столетия крестьянин села Куриловки Побежимов представил губернскому начальству прожект помела огнегасительного.

«Огнегасительное помело,— писал Побежимов,— должно быть длинное и летомъ обмакивать его въ воду, зимою — въ снегъ, осенью — въ грязь; иметь оное въ каждом доме и делать его преимущественно изъ стараго суконнаго платья».

Во время пожаров нашему разоренному крестьянству приходили иногда самые странные мысли. Убитые горем, крестьяне наши начинали действовать вне сферы здравого смысла и вполне подчинялись необузданной фантазии: они винили в своей беде чиновников и помещиков… То было время, когда между русскими людьми происходило какое-то странное недоразумение.

В конце августа 1839-го года были большие пожары в смежных уездах Тамбовской, Саратовской и Пензенской губерний. Особенно сильный пожар случился в селе Дворянщине, Кирсановского уезда.

Недолго думая, погорельцы села Дворянщины заподозрили в поджоге своих помещиков, Иванова и Гарденина. «Кому же,— говорили они,— придет на ум разорять нас, кроме господ. На то они и господа, чтобы нам было худо».

Однажды, вскоре после пожаров, за Дворянщиной собралась крестьянская толпа. Разговоры, конечно, были самые невеселые: кто считал свои убытки, кто соображал, куда деваться теперь с ребятишками в настоящую зиму, кто бранил лиходеев-поджигателей, в существовании которых, по обыкновению, никто не сомневался… В это время к толпе подбежал крестьянин Малафей Романов, считавшийся в своем селе одним из первых богачей. Махая железною лопатою, он с криком требовал от прочих крестьян, чтобы всех помещиков, как несомненных поджигателей, перебить, а их дворню — повесить на ветлах и оставить там на три дня, чтобы всем злодеям это было в наученье и страх.

В это время помещики Иванов и Гарденин, как видно, не слыхавшие про крестьянские разговоры или не придававшие им особенного значения, шли вместе по селу. У моста через реку Малый Ломавис их увидал крестьянин Юдаев и закричал: держите их! На крик Юдаева со всех сторон сбежался народ и всею массою бросился в погоню за Ивановым и Гардениным. Иванову однако посчастливилось: получивши несколько ударов и оставивши на месте побоища фуражку, он успел вырваться и бежать домой. Гарденину же пришлось плохо. Крестьянин Латунцов ударил его цепом по голове и свалил в воду. Это обстоятельство сразу образумило толпу. Многие испугались и разбежались, а более храбрые кинулись в воду и вытащили оттуда Гарденина. Но все-таки на другой день крестьяне опять пошли на помещиков, хотя уже не с прежнею решительной целью. Забравши Иванова и Гарденина, они посадили их в одну из уцелевших изб и поставили около арестантов караул, впредь до суда. Суд, разумеется, не замедлил. Начались обычные при подобных обстоятельствах экзекуции. Некоторые же крестьяне села Дворянщины нежданно-негаданно принуждены были переселиться в Сибирь…
Около того же времени сгорело село Татарская Лака. Погорельцы подозревали в поджоге мелкопоместного Лакинского помещика Дуракова: взял де три тысячи рублей, чтобы пустить по миру все село… Подозрение это было основано на том, что Дураков накануне пожара бегал по задворкам с горящею лучиною. Тогда решено было идти к поджигателю всем миром и судить его мирским судом. Дуракова, тщетно объяснявшего крестьянам всю нелепость их подозрения, избили, причем жена местного священника проломила ему голову скалкой, потом связанного поджигателя клали на раскаленные угли и в заключение бросили на улицу. И только через несколько часов после этой свирепой экзекуции, уже ночью, нашлись добрые люди, которые подтащили Дуракова, еле живого, к воротам одного уцелевшего дома и положили там на солому…

Крестьянские враждебные отношения к помещикам, которые почему-либо считались народными ворогами, иногда выражались самым оригинальным образом.

В описываемое нами время много шуму наделало убийство помещика Радзевича, человека крайне жестокого, который лет по 10 не допускал крестьян к исповеди и причастию и вогнал их в совершенную нищету постоянною барщиною. Особенно недовольны были Радзевичем женщины, которых высылали на работы даже и в том случае, если они были беременны. Раз, во время полевых работ, десятка четыре женщин сговорились убить Радзевича. Случайно бывшие при этом разговоре крестьяне, родственники заговорщиц, ободряли их: «вы — бабы,— говорили они,— и с вас как с гуся вода. Ничего вам не будет, если и узнают про ваше дело, в солдаты вас не отдадут.» В это время Радзевич на беговых дрожках подъехал к разговаривавшим. Крестьяне отошли в сторону, а женщины кинулись на Радзевича и убили его точно также, как в свое время был убит сын Бориса Годунова… После этого тело Радзевича привязали к дрожкам и погнали лошадь в поле.

Современником Радзевича был некто Ахлебинин. К сожалению, мы имеем слишком мало данных для его характеристики. Между тем несомненно, что он был выдающимся типом помещика-самодура. В 1812 году за его жестокости над крестьянами жаловалась на него правительству родная мать и только смутная пора спасла его от законного наказания. Он был под судом 50 раз. В 1840 году был предан военному суду по высочайшему повелению и все за жестокости. Несколько раз ему воспрещено было въезжать в его деревни. Но он имел своего рода счастие попадать под милостивые манифесты. И вот именно он-то был наказан своим кучером Рожновым. В 1848 году Ахлебинин ехал с Рожновым в Спасск. Дорогою кучеру пришла странная мысль высечь барина. Недолго думая, он нарочно уронил кнут и послал за ним лакея, а сам сейчас же повалил Ахлебинина и высек его.



Местные хранилища архивных документов весьма богаты указаниями и еще на одну темную сторону прошлого крестьянского быта, именно на систематические разбои, которые, разумеется, были несомненным продуктом известных осложненных неблагоприятных бытовых условий. В Липецком и Лебедянском уездах и доселе живо сохраняются имена разбойничьих атаманов: Кунамы, Руса, Тяпки, Бая, Наяны, Тараса и Кудеяра. В конце прошлого века и в начале настоящего наши уездные власти чуть не ежедневно писали донесения в губернский город примерно в таком роде: «въ нашихъ лесныхъ дачахъ ходятъ многие неведомые люди съ ружьями и рогатинами и отбиваютъ у проходящихъ и проезжающихъ имущество и чинятъ смертныя убийства».
Случалось и так, что разбойные люди нападали на населенные места среди белого дня. Например, 7-го декабря 1793 года разбойники на четырех парах подъехали к Кадомскому питейному дому. «И те воровские люди,— доносило на них сельское начальство,— взошедъ съ усилиемъ въ питейный домъ, выпили полведра вина да съ собою взяли 3 ведра, и у нихъ начальнымъ человекомъ былъ одинъ церковникъ.»

В том же 1793 году в Спасском уезде разбойники даже предупреждали жителей о своих злодействах и подкидывали к помещикам угрожающие письма. Во главе их находился атаман Яков Долинин.

Воровские люди дошли до такой дерзости, что осмеливались нападать на военные команды и нередко разбивали их… Так, между прочим была рассеяна команда Кабардинского полка с сержантом Козминым.

Некоторые Тамбовские разбойники специально занимались конокрадством и с этою целью ездили из своих притонов за сотни верст. В 1801 году на этом поприще в особенности прославились два брата Василий и Варлаам Неверовы, жившие в деревне Мачилейке. На Тамбовско-Пензенской границе, около села Татарской Лаки, еще и доселе есть урочище, называемое в память братьев-разбойников Неверовым мостом.

Замечательно, что наш народ особенно ненавидел именно конокрадов и часто с величайшею суровостью расправлялся с ними самосудом. Приведу один такой пример.

Во второй половине XVIII-го столетия разбойный промысел до того усилился в Тамбовской губернии, что опасно было проезжать решительно по всем большим Тамбовским дорогам. Зажиточные люди стали ездить не иначе, как с проводниками. Но и проводников достать было трудно, как это видно из следующего факта.

1-го февраля 1781 года майор Федерман просил себе проводников в селе Куликах и ему не дали их, потому что от разных причин почти все Куликовские жители разбежались.

С целью охранения проезжих местная администрация поставила было на главных трактах вооруженные пикеты, но и это средство не помогло.

В 1793-м году Тамбовский губернатор В.С. Зверев писал наместническому правлению следующее: «поколику грабительства и разбои и смертныя убийства
уже довольно произведены, но таковые злодеи и поныне не явны, то дабы злодейство сие не могло распространиться, строжайше предписываю таковыхъ злодеевъ везде разведывать и поступать съ ними по всей строгости законовъ».

Вместе с тем всем уездным начальникам вменено было в обязанность строго следить за содержателями постоялых дворов, так как многие из них заманивали к себе проезжих и потом убивали их.

Несмотря на все административные меры, разбойники не унимались. В разбойных делах приняли участие даже привилегированные лица, например Лебедянский помещик Филин. Вот что повествует о его подвигах протокол Тамбовской уголовной палаты, составленный в марте 1802-го года.

«Оный Филинъ, выехавши съ людьми своими, грабилъ и мучилъ разныхъ людей и былъ отъ него страхъ великий. Когда же въ имение его явилась полиция для представления преступника въ судъ, то Филинъ выгналъ оную и грозилъ ей ружейными выстрелами. Тогда губернаторъ А.Л. Львовъ вынужденъ былъ послать въ Лебедянский уездъ воинскую команду».

В том же 1802-м году Темниковский помещик Никифоров, поссорившись с одною своею соседкой, напал на нее со многолюдством и нарядным делом и, учиня великий шум, угрожал всех побить до смерти.

Многим Тамбовским крестьянам разбойный промысел представлялся до такой степени соблазнительным, что некоторые мирные деревенские обыватели совершенно внезапно решались на такие подвиги, которые были под стать только закоренелым разбойникам.

Летом 1792-го года прапорщик Гаврилов ехал из Усмани в Воронеж через Усманский черный лес. В это время в лесу работали крестьяне и вдруг им пришла мысль ограбить проезжего, что они и сделали немедленно…

С наступлением XIX столетия Тамбовские большие дороги постепенно стали делаться более безопасными. Обыватели городов и весей Тамбовских почти перестали бояться нежданных-непрошенных гостей. Однако, полной безопасности от разбойничьих шаек долго еще не было. Даже в 1838 году по Борисоглебскому уезду свободно разгуливала партия в 40 человек под начальством бежавшего из Сибири каторжника Ивана Федотова. Главный притон Борисоглебской шайки был в селе Русанове.

Развитию разбоев в Тамбовской губернии весьма много содействовало обилие беглых, скрывшихся в местных лесах. Из убогих деревень наших, под влиянием разнообразных условий, бежали взрослые, старики и дети — целыми десятками семей. Они направлялись преимущественно в Саратовские и Астраханские степи, в Аккерманский, Оренбургский и Бузулуцкий уезды. Меньшинство же их ютилось дома, например в Елатомском лесу около села Нового, близ села Алгасова и в лесных окрестностях Липецка, Моршанска и Тамбова.

Из переписки генерал-прокурора Обольянинова с Тамбовским губернатором Бахметевым видно, что беглых ловили у нас целыми десятками и сотнями. В 1800-м году в одном Тамбове их поймано 709 человек. Но общественное зло через это не искоренялось, потому что в губернии было множество пристанодержателей. Таким образом Тамбовский край не без основания назывался прежде воровским краем. Кличка эта упрочена была за ним в XVI-м веке и потеряла свой смысл уже в 40-х годах текущего столетия.

Все эти, указанные нами, черты Тамбовского крестьянского быта, разумеется, были у наших крестьян общими со всею Русью. Поэтому-то мы только намечали их и воздерживались от подробного изложения известных нам фактов. С большею подробностью мы изложим зато мистико-религиозные и вообще противоцерковные движения в пределах нашего края. Мы думаем, что на этом поприще Тамбовская губерния самая интересная. На этом основании местному религиозному вопросу мы посвящаем особую главу.



В массе мелких Тамбовских чиновников изредка встречались, впрочем, и такие люди, которые всецело предавались идеям служебной чести, но вследствие слабой научной подготовки и непрактичности, а также и вследствие полного своего нравственного одиночества, они оказывались только посмешищем для более счастливых в практическом отношении своих собратьев.

Именно таким чиновником был некто Казанский, служивший в 80-х годах в городе Борисоглебске. Не жалея себя, постоянно говорил он всем об отсутствии правды на свете и в особенности в чиновном мире. От слов к делу Казанский перешел по следующему поводу. Борисоглебский питейный откуп настроил множество кабаков в неуказанных местах и начал систематически разорять все Борисоглебское крестьянство, раздавая водку в долг иногда на сумму до 1000 рублей. А потом, при помощи задобренных уездных властей, откуп взыскивал долги так, что у крестьян ломали избы и забирали оттуда всю убогую рухлядь. Тогда Казанский, во имя закона и правды, написал об этом Тамбовскому губернатору, шефу жандармов, министру финансов и государыне императрице.

«Августейшая монархиня,— писал он последней,— всемилостивейшая государыня! Вот уже 4 месяца, какъ я просилъ местное начальство взойти въ изследование злоупотреблений Борисоглебского откупа, отъ коего казенные крестьяне пришли въ крайнее разорение. Однако, не видя никакого распоряжения, я нашелъ себя вынужденнымъ отнестись къ графу Бенкендорфу, но и здесь успелъ не более. Я хотелъ просить августейшаго супруга вашего, нашего всемилостивейшаго государя Николая Павловича, но известенъ будучи о милостях, кои онъ изливаетъ на его сиятельство, я не осмелился повергнуть просьбу мою къ стопамъ его. Осмеливаюсь умолять васъ, яко мать благоутробную и не лицеприятную: воззрите благосерднымъ окомъ на угнетенный народъ свой, гибнущий отъ злоупотребления власти сильныхъ вельможъ, которые не только не хотятъ открыть существующее зло, но сверхъ того сами более или менее увеличиваютъ оное и, забывъ долгъ присяги и христианства, похищаютъ казну вашего величества. Для объяснения же подробно существующаго зла желаю быть предъ лицемъ вашего императорскаго величества».

Вступивши в такую необыкновенную переписку, Казанский, конечно, нажил себе массу неприятностей. Неизвестные люди однажды схватили его даже, положили в телегу и привезли в один загородный кабак. Кабак потом заперли и вся питейная Борисоглебская администрация с угрозами стала требовать у Казанского, чтобы он отказался от всех своих доносов и сделал письменные показания в смысле благоприятном откупу... Вслед за тем Казанского отставили от службы. По распоряжению администрации, его посадили в полицию и томили голодом и жаждою. Это продолжалось до известного манифеста 1841 года.

В это же время на противоположной окраине Тамбовской губернии, именно в Елатомском уезде, появился другой чиновник — эксцентрик, по фамилии Потапович. Этого сочли душевнобольным и в губернском правлении стали свидетельствовать его умственные способности, но нашли их в совершенном порядке. Между тем некоторые речи Потаповича в присутствии губернских властей отличались оригинальностью и резкостью.

—Что вы писали в Шацкий уездный суд?— спросили его.

—Я представлял суду, чтобы он нашел средства сделать людей добросовестными.

—Не желаете ли, вы служить?— продолжали члены Тамбовского губернского правления.

—Желаю.

—Где?

—В таком месте, где более благородства, ибо служа в статской службе, я сам себе делал вопрос, какая польза от этой службы, и не мог решить этого. Впрочем, я готов служить, но только с благородными людьми, которые имеют такие же правила, как и я.

Считаем нужным упомянуть еще об одном замечательно честном чиновнике былых времен. Это был Спасский городничий Станицинский. Он отличался редким бескорыстием и в особенности любил стоять за интересы инвалидных и полицейских солдат, положение которых в прежние времена было в высшей степени тягостное. В 1802 году Станицинский настойчиво потребовал от Тамбовского губернатора Кошелева, чтобы он высылал Спасским солдатам их жалованье сполна. «Солдатъ,— писал он,— всегда будетъ неисправенъ, если у него ружье безъ пороха, гербъ безъ сумы и тесакъ безъ портупеи».
За это письмо Станицинский был отдан под суд, подобно известному Флячко-Карпинскому, бывшему в 1795 году Борисоглебским городничим.

Флячко-Карпинский был вполне честным служакою и в интересах казны вступил в борьбу с самим губернатором Неклюдовым, впоследствии отданным под суд правительствующего сената. Дело началось по следующему поводу.

Неклюдов покровительствовал Борисоглебскому содержателю питейных сборов Котельникову, довольно темному человеку, и грозил за него городничему Флячко-Карпинскому, который не любил потакать сомнительным людям. Тогда Карпинский написал губернатору следующее письмо.

«Александръ Македонский, Ваше Превосходительство, всегда челобитчиковъ однимъ ухомъ слушалъ, оставляя другое для ответчиковъ, но вы пожертвовали обоими для государственнаго вора Котельникова и темъ самымъ нарушили свой долгъ оберегателя казенныхъ интересовъ. Счастие Вашего Превосходительства и мое, что я не трусливъ, иначе въ угоду Вашу публично совершалось бы корчемство и интересу казенному наносился бы ущербъ. Сию истину примите, Ваше Превосходительство, благосклонно, темъ паче, когда имею честь напомнить вамъ объ императорскомъ указе, данномъ генералъ-прокурору Самойлову 1794 года августа 22 дня. Если же моя неробкость не нравится вамъ и вы потребуете отъ меня, чтобы я былъ слепымъ, немымъ, глухимъ и въ должности ничуть не действующимъ, то извините, что меня одолелъ уже страхъ передъ закономъ. На случай же Вашего Превосходительства гонений, буду утешаться словами одного философа: хотящему быть добрымъ человекомъ надобно иметь или гораздо верныхъ друзей или же великихъ неприятелей. Соблюду и Эпиктово о терпении нравоучение, заключенное въ сихъ двухъ словахъ: сноси и воздержись, я снесу и воздержусь — дондеже преданъ буду уголовному суду, въ которомъ и надеюсь оправдаться. Одинъ изъ премудрыхъ сказалъ: тотъ человекъ несовершенъ, кто напередъ видеть не умеетъ. И я, по силе понятия моего, со дня прибытия Вашего Превосходительства занявшись примечаниемъ разныхъ обстоятельствъ, положилъ за необходимость иметь кроме полицейской собственную архиву. Оная въ критическое время совершенно мне поможетъ избавиться отъ притеснений вашей распутной канцелярии».

По поводу этого письма Флячко-Карпинский принужден был выйти в отставку и отдан был под суд уголовной палаты и тайной экспедиции. Пришлось ему изведать немало крупных огорчений, сидел он не раз в казематах, но в 1804 году честный старик дождался своего торжества: император Александр I-й назначил ему пенсию в 300 рублей и повелел выплатить ее Карпинскому со дня его отставки. А Неклюдов отставлен был от всех должностей с воспрещением участия его в дворянских выборах и въезда в столицы...

http://otambove.ru